Том 1. Камни под водой - Страница 39

И нельзя говорить об этой суровости игриво или пренебрежительно не замечать этого…

И еще одно.

Почти все критики в центр своих рассуждений о повести поставили ее любовную линию. Одна из рецензий даже озаглавлена так: «Робкие мужчины». Такой взгляд на содержание повести представляется нам — мягко говоря — поверхностным. На этой поверхности действительно выделяются переживания еще не искушенного в любви молодого мужчины, которого впервые сблизили с женщиной двенадцать часов «берега». Ему показалось, что это та единственная, с которой хочется пройти всю жизнь. И он переживает все, что переживал каждый из нас в долгой, вынужденной разлуке, когда главное-то, главное не выяснено до конца…

Можно поверить в переживания человека, когда он, не успев выяснить для себя главного, обстоятельствами службы заброшен на край света. В течение долгих месяцев даже письмо он может послать не каждую неделю. Получить ответ — это еще недели невероятного терпения, которого не у всякого хватит. А хватит его только у холодного, равнодушного человека. Мы легко можем понять молодого моряка, страдающего от неразделенной любви.

В Арктике это рождает особое ощущение враждебности пространства. Ощущение беспомощности и заброшенности. Оно знакомо людям не всех профессий. И более всего — геологам, морякам и полярникам. В разлуке, в отчаянии или припадке неверия мужчины не говорят о женщинах благонамеренными прописями…

Мы сожалеем, что наши мнения не совпали с мнением критиков. Но мы убеждены: в повести Виктора Конецкого есть то, что нельзя давать в обиду. Защищая положительное в повести от нeобоснованных нападок, мы, конечно, понимаем, что повесть несвободна от недостатков. Не хватает ей, пожалуй, активности, наступательности, которые вели бы за собой читателя к дерзаниям, так необходимым в нашем труде. Показывая своих героев, автор часто как бы стесняется назвать то действительно благородное, что в них есть…

Мы считаем повесть Виктора Конецкого «Завтрашние заботы» удачной попыткой в близкой нам тематике. Мы пожелали бы автору не оставлять арктической темы. О ней незаслуженно мало пишут. А она таит множество сюжетов, требующих зоркого глаза и руки мастера.

Герой Советского Союза А. Штепенко.

Капитан дизель-электрохода «Лена» А. Ветров.

Главный механик дизель-электрохода «Лена» Г. Вейнаров.

Бывший заместитель начальника 2-й антарктической экспедиции В. Мещерин.

Полярный летчик М. Каминский.

Полярный бортмеханик М. Чагин.

Журнал «Знамя», 1962 год, № 5, с. 219–222.

ИЗ РАННИХ РАССКАЗОВ

В утренних сумерках

Госпиталь стоял среди заиндевевших скал и заснеженных сопок, на самом берегу далекого северного залива. Было время сильных ветров — февраль, и штормы, почти не переставая, сотрясали стекла окон, забивая их мокрым снегом.

В палате нас было трое. Трое взрослых мужчин — офицеров, моряков. Я и мой сосед по койке слева — маленький, но грузный подводник, капитан второго ранга, — попали в госпиталь по одной и той же причине. Мы увольнялись в запас, а пока проходили медкомиссию, необходимую для получения пенсии. Подводник был известным человеком в Заполярье. В войну лодка, которой он командовал, потопила несколько больших транспортов и эскадренный миноносец.

Третьим в палате лежал майор-артиллерист. По национальности азербайджанец, майор на Севере служил недавно и в госпиталь попал из-за какого-то процесса в легких. Правда, сам он никакого процесса в своих легких признавать не желал, считал все выдумками врачей и очень торопился выписаться, чтобы скорее попасть на свою батарею. Подходил срок общефлотских призовых стрельб, а на батарее за него оставался молодой, неопытный офицер.

Днем и ночью майора донимали уколами. Уколы были безболезненными, но он их боялся, и этот страх большого мужчины перед маленькой иголкой служил постоянным источником шуток в палате. Когда майора кололи, он дергался, ругался по-азербайджански и советовал сестрам идти в подручные к мясникам на бакинский базар.

Каждая из сестер, дежуривших у нас, относилась к больному по-своему. Пожилая Валерия Львовна с усталой гримасой на лице великолепным по точности движением брала в руки шприц и всаживала иглу в загорелое тело майора. На все его причитания она не считала нужным даже пошевелить бровью. Майор искусство Валерии Львовны ценил и старался при ней держаться спокойнее. Флегматичная волоокая Валя проделывала процедуру укола неторопливо, приговаривая: «Ничего страшного, ничего страшного», и своей неторопливостью выводила майора из себя. Худенькая, некрасивая Ирина Васильевна в ответ на предложение идти в подручные к мясникам бросала шприц и отправлялась вызывать главврача.

Сценки эти вносили некоторое разнообразие в скучную госпитальную жизнь.

Однажды в штормовую, метельную ночь, когда наполненная снегом темнота особенно зло билась в окна, к нам в палату принесли нового больного. Пока носилки стояли на полу, а сестра приготовляла постель, новый больной то закрывал глаза тыльной стороной руки, то судорожно зевал, поднося сложенные горсткой ладони ко рту. Это был еще мальчишка, как оказалось — юнга, ученик моториста со спасательного судна. Лицо его было чуть скуластым, чуть курносым и вообще совсем обыкновенным, но серым от боли и усталости. Изуродованные гипсовой повязкой ноги лежали на жесткой, клеенчатой подушке. Из широких рукавов госпитальной рубахи высовывались длинные, худые руки. Эти мальчишеские руки кончались большими, уже совсем мужскими кистями, сильно обветренными и темными от той несмываемой грязи, которая впитывается в поры при длительной работе с металлом. Подстрижен был юнга в обход устава — вся голова, как это положено, голая, а над самым лбом все-таки узкая полоска волос.